filthy one
"Фейерверки", дра-а-а-а-ама, Какаси и Ирука, PG. Фэндом - Naruto.
Меня зовут Какаси Хатакэ, мне девятнадцать лет, я один из дзёнинов Конохи. И сегодня я иду смотреть фейерверки. В Конохе их запускают редко, но сегодня – особенный день. Раз в год Коноха вспоминает умерших – и этот день памяти никогда не был траурным. Мы вспоминаем своих героев, мы вспоминаем своих кумиров – и мы не скорбим по их смерти. Не все гражданские знают, по какой именно причине синоби пускают фейерверки над Долиной Завершения в конце каждого лета. Те, кто знают, предпочитают не ходить на этот праздник: для них он кажется слишком диким, слишком кощунственным. Таких единицы, мы называем их «плакальщиками». Таким и невдомек, насколько синоби боятся, что их будут оплакивать после смерти годами.
Больше мы боимся только забвения.
Впрочем, те, кто ходит к Долине Завершения за нами, тоже не понимают, зачем эти фейерверки. Но они и не обвиняют нас в черствости – и это хорошо. Не всех синоби волнует, что о них говорят гражданские, большинство из нас предпочитает к этому не прислушиваться – в конце концов, что они, гражданские, понимают? А я просто не люблю, когда обо мне говорят гадости за спиной – особенно в такой день. Память должна быть светлой, умерших вспоминают с улыбкой на лице – пусть грустной, но улыбкой. Гражданские иногда говорят, что мы бесчувственны, что мы не ценим человеческую жизнь, что мы смеемся над смертью товарищей. А по мне – если уж друг умер, защищая твое счастье, будь счастлив.
Как бы сложно это ни было.
Хотя я понимаю это все, более того, я искренне в это верю, мне всегда сложно было вспоминать моего отца. Я не понимаю, за что он умер. Что он оставил мне? Что мне делать, чтобы он был счастлив? Остальным сиротам проще – они знают, что родители защитили их жизнь ценой собственной. Им есть во что верить, им есть за что бороться. Им не надо ломать голову, почему это случилось – и как жить дальше. Они, к тому же, дети героев, не изгнанников. Я же, вспоминая смерть папы, каждый раз задумываюсь – почему он ничего не сказал мне? Я знаю, что ему практически не давали миссий – из-за его неподчинения приказу; я знаю, как ему было одиноко, я понял это только после его самоубийства. Я знаю, что ничем не мог ему помочь. Я всегда думал, что другим сиротам проще.
До сегодняшнего вечера.
Я чувствовал, как по старому шраму текут слезы. Сяринган стал слезиться меньше с годами, но до конца это так и не прошло: от малейшего раздражения глаз начинал болеть и слезиться, еще пару лет назад я не мог не плакать, когда применял Тидори. В воздухе было слишком дымно. Обычно я закрываю глаз повязкой, но мы не надеваем форму в этот вечер: мы вспоминаем друзей, а не сослуживцев. Мы вспоминаем, а не думаем, что когда-нибудь так будут вспоминать нас. Я растер слезы по щеке, не особо задумываясь, как это выглядит со стороны, и с трудом улыбнулся: я помню тебя, Обито. Я помню вас, Минато-сэнсэй.
Я вовсе не плачу по вам.
Когда меня кто-то ухватил за рукав, я сначала резко развернулся и бросил его через бедро, а потом уже задумался, что я делаю, и извинился перед лежащим на земле мальчишкой. Помог ему встать – и заметил, как он на меня смотрит. В его взгляде было сочувствие; я сначала и не понял, чем это вызвано, но потом он заговорил, зачем-то снова взяв в руки мой рукав. Он говорил сбивчиво и долго, кроме сочувствия в его глазах было черное, загнанное отчаяние – отчаяние одиночества – и дикая, почти безумная надежда на ответ. Он сказал, что понимает мои слезы. Он сказал, что я не должен их бояться. Он сказал, что знает, каково это. Он сказал, что тоже потерял родителей.
Он ничего не знал о моем отце.
Я слушал его сбивчивые слова и путаные объяснения, прекрасно понимая, что надо бы ответить что-нибудь. Например, что я не плачу. И что ему тоже не следует. Что он оскорбляет память своих родителей. И ни черта не знает о моем отце. Что он может проваливать. Что мне не нужно его сочувствие. И никому не нужно, и ему самому в том числе. Я не сказал ни слова, я не смог ничего сказать – потому что он держал меня за рукав кимоно, и это был самый отчаянный жест, который я видел в своей жизни. Когда он замолчал, поняв вдруг, что я не отвечаю, и, испугавшись, отстранился, я накрыл его ладонь своей – лишь бы мальчишка не отпускал мой рукав, ведь это был самый трогательный жест, который я видел в своей жизни.
И он потянулся навстречу.
Написано на второй фикатон сообщества «Академия ниндзя».
Меня зовут Какаси Хатакэ, мне девятнадцать лет, я один из дзёнинов Конохи. И сегодня я иду смотреть фейерверки. В Конохе их запускают редко, но сегодня – особенный день. Раз в год Коноха вспоминает умерших – и этот день памяти никогда не был траурным. Мы вспоминаем своих героев, мы вспоминаем своих кумиров – и мы не скорбим по их смерти. Не все гражданские знают, по какой именно причине синоби пускают фейерверки над Долиной Завершения в конце каждого лета. Те, кто знают, предпочитают не ходить на этот праздник: для них он кажется слишком диким, слишком кощунственным. Таких единицы, мы называем их «плакальщиками». Таким и невдомек, насколько синоби боятся, что их будут оплакивать после смерти годами.
Больше мы боимся только забвения.
Впрочем, те, кто ходит к Долине Завершения за нами, тоже не понимают, зачем эти фейерверки. Но они и не обвиняют нас в черствости – и это хорошо. Не всех синоби волнует, что о них говорят гражданские, большинство из нас предпочитает к этому не прислушиваться – в конце концов, что они, гражданские, понимают? А я просто не люблю, когда обо мне говорят гадости за спиной – особенно в такой день. Память должна быть светлой, умерших вспоминают с улыбкой на лице – пусть грустной, но улыбкой. Гражданские иногда говорят, что мы бесчувственны, что мы не ценим человеческую жизнь, что мы смеемся над смертью товарищей. А по мне – если уж друг умер, защищая твое счастье, будь счастлив.
Как бы сложно это ни было.
Хотя я понимаю это все, более того, я искренне в это верю, мне всегда сложно было вспоминать моего отца. Я не понимаю, за что он умер. Что он оставил мне? Что мне делать, чтобы он был счастлив? Остальным сиротам проще – они знают, что родители защитили их жизнь ценой собственной. Им есть во что верить, им есть за что бороться. Им не надо ломать голову, почему это случилось – и как жить дальше. Они, к тому же, дети героев, не изгнанников. Я же, вспоминая смерть папы, каждый раз задумываюсь – почему он ничего не сказал мне? Я знаю, что ему практически не давали миссий – из-за его неподчинения приказу; я знаю, как ему было одиноко, я понял это только после его самоубийства. Я знаю, что ничем не мог ему помочь. Я всегда думал, что другим сиротам проще.
До сегодняшнего вечера.
Я чувствовал, как по старому шраму текут слезы. Сяринган стал слезиться меньше с годами, но до конца это так и не прошло: от малейшего раздражения глаз начинал болеть и слезиться, еще пару лет назад я не мог не плакать, когда применял Тидори. В воздухе было слишком дымно. Обычно я закрываю глаз повязкой, но мы не надеваем форму в этот вечер: мы вспоминаем друзей, а не сослуживцев. Мы вспоминаем, а не думаем, что когда-нибудь так будут вспоминать нас. Я растер слезы по щеке, не особо задумываясь, как это выглядит со стороны, и с трудом улыбнулся: я помню тебя, Обито. Я помню вас, Минато-сэнсэй.
Я вовсе не плачу по вам.
Когда меня кто-то ухватил за рукав, я сначала резко развернулся и бросил его через бедро, а потом уже задумался, что я делаю, и извинился перед лежащим на земле мальчишкой. Помог ему встать – и заметил, как он на меня смотрит. В его взгляде было сочувствие; я сначала и не понял, чем это вызвано, но потом он заговорил, зачем-то снова взяв в руки мой рукав. Он говорил сбивчиво и долго, кроме сочувствия в его глазах было черное, загнанное отчаяние – отчаяние одиночества – и дикая, почти безумная надежда на ответ. Он сказал, что понимает мои слезы. Он сказал, что я не должен их бояться. Он сказал, что знает, каково это. Он сказал, что тоже потерял родителей.
Он ничего не знал о моем отце.
Я слушал его сбивчивые слова и путаные объяснения, прекрасно понимая, что надо бы ответить что-нибудь. Например, что я не плачу. И что ему тоже не следует. Что он оскорбляет память своих родителей. И ни черта не знает о моем отце. Что он может проваливать. Что мне не нужно его сочувствие. И никому не нужно, и ему самому в том числе. Я не сказал ни слова, я не смог ничего сказать – потому что он держал меня за рукав кимоно, и это был самый отчаянный жест, который я видел в своей жизни. Когда он замолчал, поняв вдруг, что я не отвечаю, и, испугавшись, отстранился, я накрыл его ладонь своей – лишь бы мальчишка не отпускал мой рукав, ведь это был самый трогательный жест, который я видел в своей жизни.
И он потянулся навстречу.
Написано на второй фикатон сообщества «Академия ниндзя».
-
-
02.11.2008 в 17:15-
-
04.11.2008 в 08:02х)) Мрррр!